Остров Ольхон в 1914-1915 годах. Н.К. Тихомиров.

 

http://rubur.ru/

http://rubur.ru/article/nk-tihomirov-ostrov-olhon-v-1914-1915-godah

В конце учебного года (1914. - Примеч. публикатора) мой профессор экологии В.Н. Сукачев спросил, не хочу ли я летом поехать на озеро Байкал, расположенное недалеко от моего родного города Иркутска, где профессор со своими ассистентами изучал экологические проблемы в течение нескольких лет…

Байкал - пресноводное озеро около 400 миль в длину и более мили глубиной. Оно полумесяцем протянулось почти от самых границ Монголии до диких северных лесов Восточной Сибири… На озере есть большой малозаселенный остров Ольхон, экология которого мало изучена. Моя работа заключалась в сборе растений и изучении их распространения на острове…

После этого предложения я разыскал и прочел все, что было известно об Ольхоне. Несколько ботаников пересекли его на своем пути с одного берега озера на другой, но их информация об Ольхоне была очень ограничена, а их коллекции весьма скудны.

В целом остров был почти не исследован… и я был рад начать свою ботаническую карьеру с его изучения.

Байкал представляет собой третичную рифтовую долину (расщелину), заполненную водой, или, вернее, две расщелины, разделенные подводным хребтом, часть которого поднимается над водой в юго-западной части озера, образуя остров Ольхон, он отделен от материка проливом от 3 до 10 миль шириной, русские называют его Малое Море.

Одной из необычных особенностей юго-западной части Ольхона является ветер, известный под названием сарма, дующий из долины реки Сарма иногда в течение нескольких часов, а иногда нескольких дней. Когда на острове с ураганной силой начинает дуть сарма, люди испытывают совершенно необычное состояние; солнце выглядит как медный диск на безоблачном пыльном небе; это не порывистый ветер, это, скорее, воздушные массы, давящие с безжалостной непреклонностью: сносятся с берега лодки, разрушаются старые юрты и уносится все, что недостаточно хорошо закреплено…

На Ольхоне есть небольшие горы, самая высокая вершина Ижимей возвышается на 1 500 футов над уровнем Байкала, а глубина озера близ Ижимея достигает 5 560 футов.

В мое время население Ольхона насчитывало не более шести-семи сотен бурят, это монголоиды, которые жили в нижней части Байкала, Забайкалье и Иркутской губернии. Буряты Забайкалья были кочевниками: весной переезжали из зимних улусов на летние пастбища, они были ламаистами. Буряты Иркутской губернии были оседлыми, занимались сельским хозяйством и были русифицированы. Номинально они считались христианами.

Буряты Ольхона весной переезжали из своих зимних юрт в летние, в такой же традиционный улус. Они были шаманистами, и у них была разрешена полигамия, но только богатые буряты имели две жены. О христианстве они знали мало, так, они считали, что Святая Троица состоит из Бога, Девы Марии и Св. Николая, последний считался домашним покровителем, они называли его Далай Бурхан (великий бог), и его изображение, измазанное бараньим жиром, можно было увидеть в каждой юрте. Они считали священными леса, деревья, горы, пещеры и населяли их различными богами и духами, но только мужского рода. На Ольхоне не водилось ни нимф, ни дриад. Волки считались священными животными.

Одним из самых великих богов был сам Байкал, впрочем, это тюркское название было здесь неизвестно, озеро называли по-монгольски Далай Нур - Великое Озеро; океан тоже называли Далай. (Здешние русские называли Байкал морем.)

Ольхонские буряты разделялись на два клана и жили в нескольких улусах в сухой степной части острова на берегу Малого Моря. Люди селились на острове с незапамятных времен, я видел поросшие травой основания стен и древние жилища на скалистых мысах, более похожие на остатки древних крепостей. На Ольхоне я слышал о славном прошлом монгольского народа, а рыбаки время от времени находили бронзовое оружие и шлемы в песках мелководных заливов.

По переписи населения 1850 года, на острове жило около 2 000 человек.

Население сокращалось от таких болезней, как оспа, сифилис и проказа. Заболевание оспой как-то контролировалось при помощи вакцинации, несмотря на возражения бурят по религиозным верованиям. Сифилис в нескольких формах был распространен среди бурят со времени завоевания Сибири русскими. Кожные высыпания лечились синим купоросом (сульфат меди, известный россиянам как купорос), поэтому сифилис называли здесь «купороской». Я иногда слышал замечания: «Ничего серьезного у него нет, он просто схватил купороску».

Проказы боялись, от нее не было лекарства, и при первых ее признаках - опухолях или язвах, обычно они появлялись на шее или на пальцах, больного немедленно изолировали, поселяли в отдельную юрту в отдалении от улуса и не разрешали уходить оттуда. Пищу ему носили женщины, обычно это была мать, и оставляли у дверей. Если он не нарушал запретов, ему давали тарасун (национальное дурно пахнущее питье, приготовленное перегонкой кислого молока). После смерти его хоронили отдельно.

Ольхонские буряты хоронили своих умерших среди скал в холмах, поросших травой. Под голову клали седло, рядом - маленькую чашку и медные монеты. На тело и вокруг него наваливали тяжелые плоские камни, формируя своеобразный керн - каменную пирамиду, на траурной церемонии убивали лошадь.

Некоторые старые захоронения неподалеку обвалились, и можно было видеть скелеты с черепами, лежащими на седлах, и домашнюю утварь, разбросанную вокруг. Суровое наказание грозило тем, кто нарушал покой мертвецов.

В конце июня я приехал на поезде в юго-западный конец Байкала и оттуда на колесном пароходике приплыл на Ольхон, где мой багаж выгрузили, после чего судно отправилось дальше, в самый верхний конец озера. На скалистом мысу острова стоял маяк, который функционировал с начала навигации, с июня до ноября, когда заканчивали работу рыболовецкие бригады и озеро начинало замерзать.

На скале, рядом с маяком, стоял небольшой домик смотрителя, он соединялся с маяком мостиком, который поддерживали две стальные балки. Мостик стоял над глубокой расщелиной, где всегда кружилась и кипела вода. Однажды свирепая сарма сорвала эти балки и забросила их в море.

Смотритель маяка уже жил на острове, и я обратился к нему. Это был угрюмый человек лет сорока; его жена отнеслась ко мне дружелюбно, она явно гордилась своим новым, с иголочки, домиком. У них была четырехлетняя дочка Рива, прелестный ребенок с кудрявыми волосами и розовыми щечками.

Они привезли с собой русскую крестьянскую девушку Пашу, коротконогую и некрасивую. Ее глаза были курьезно малы, напоминая свиные глазки. Мне казалось, что она все время проводит на скале у воды, занимаясь чисткой кастрюль и горшков. Она была застенчива и выглядела не очень счастливой.

Смотритель сообщил мне, что я могу обратиться к русскому Прокопу Петрову, который тоже жил на острове летом, он временами помогал приезжим, выполняя их поручения и обеспечивая их транспортом. Я обошел вокруг холма и обнаружил дом Прокопа, по-настоящему это был не дом, а небольшая пещера на песчаном скалистом берегу, переделанная в жилье. Спереди пещеру закрывала загородка из плавника, в которой были дверь и два окна. Через окно проходила печная труба. Внутри жилище было довольно удобным, оно разделялось на два помещения; в большей комнате спал Прокоп со своей женой, а маленькая служила кухней, когда снаружи было холодно или ветрено. Прокоп оказался приятным, располагающим к себе человеком около сорока лет с вьющимися волосами и красивыми синими глазами. У него была двухколесная тележка и лошадь, и я нанял его помогать мне в работе. Он оказался незаменимым компаньоном на все время моего пребывания на острове. Он говорил по-бурятски так же хорошо, как на родном русском языке.

Затем я пошел в главное селение острова, улус под названием Долон Нургун, что переводится как Семь Сосен. Оно располагалось всего в 4–5 милях от домика смотрителя маяка. Пора было начинать коллекционирование растений, некоторые были уже в полном цвету. Я был очарован маленькой лилией чистого красного цвета (Lilium tenuifolium), одной из характеристик которой, согласно книге, было полное отсутствие запаха. Моя ольхонская лилия источала сильный запах шоколада.

Я обошел несколько заброшенных улусов, за их изгородями на влажных землях трава росла гуще, чем на сухих откосах холмов. Затем я вернулся в Долон Нургун, куда к концу дня Прокоп доставил мой багаж.

На ближайших склонах холмов росли семь огромных старых деревьев - не сосен, на нижних ветках которых висели шкура жертвенной овцы и множество амулетов.

На краю улуса я заметил около двух дюжин столбов с округлыми коробками на вершинах, очень похожими на почтовые ящики, которые можно увидеть на сельских дорогах Америки. Это было что-то вроде домашних гробниц, и по их количеству можно было узнать, сколько юрт было в улусе. Селение расположилось в логе, и его строения в беспорядке рассыпались по травянистому склону. На самом краю, ближе к Малому Морю, стояли новая школа русского типа и ветхое здание старинной церкви.

Я подошел к школе и увидел учителя и его жену - молодую чету. Классная комната была свободна в летнее время, и учитель предложил мне использовать ее как основную квартиру. Удобно было и то, что я мог питаться с ними. Это было бы очень приятное место для жилья, если бы не клопы. Я поставил ножки кровати в банки с керосином, но клопы атаковали меня с потолка. Я передвинул кровать в противоположный угол комнаты и услышал, как клопы шлепаются с потолка на пол, где раньше стояла кровать. Они нашли то место, куда я переселился, и я вынужден был вынести кровать наружу.

Вначале я собирал образцы растений и почв неподалеку от Долон Нургуна, но позже в сопровождении Прокопа я пересек остров. Мои палатка, еда и ботанические коллекции помещались на двухколесной тележке, в которую была запряжена монгольская лошадка. Когда мы разбивали лагерь близ улуса, к нам приходили местные жители. С помощью Прокопа я рассказывал им о Санкт-Петербурге, где юрты были огромными, сделанными из кирпича, и еще много о чем, буряты слушали с благоговением и страхом; но когда я стал рассказывать, что в каждой юрте есть две трубы и если вы повернете кран, то из одной трубы потечет холодная, а из другой - горячая вода, они смеялись и называли меня лжецом.

Никакой медицинской помощи на острове не было, буряты часто приносили своих больных к моей палатке, и моя аптечка первой помощи использовалась почти все время. Я мазал йодом множество шишек и опухолей, происхождение которых было мне неизвестно.

Буряты были совершенно очарованы моей фотокамерой и без конца просили делать с них картинки. Трудно сосчитать, сколько я сделал снимков жен богатых бурят, в их собольих шапках, бархатных халатах, в ожерельях из красного коралла или золотых и серебряных монет. Я видел на одной из женщин американский доллар, обработанный в виде броши. Я также делал фото женщин в простых платьях стиля «Матушка Хаббард» или «fedora», в шляпах с неснятыми торговыми ярлыками. Мужчины, одинаково, богатые и бедные, носили фуражки с козырьком и русские сапоги или мокасины.

Однажды две женщины принесли к нашему лагерю четырехлетнего мальчика, которого укусила пастушья собака (овчарка). На голове мальчика был компресс из коровьего навоза, полного белых личинок. Я промыл рану борной кислотой, присыпал ксероформом и забинтовал чистой тканью. Когда позже я рассказал об этом случае доктору в Иркутске, он сказал, что буряты часто пользуются компрессами из коровьего навоза для лечения ран – они верят, что личинки обладают антибактериальными свойствами. В то время доктора смеялись над такой практикой, ведь антибиотики были еще неизвестны.

Однажды я пошел посмотреть на новые расцветшие растения около огороженных копен сена. Возле одной из них я увидел мертвую корову, убитую волками ранним утром. Вокруг мертвого животного правильным кругом стояли коровы, заунывно мыча. В их глазах было странное, почти человеческое, выражение замешательства. Они знали, что случилось что-то ужасное и важное, но не могли понять что. Многие писатели рассуждали о невозможности передать чувства человека, который становится свидетелем смерти другого существа.

Ближе к концу лета на остров приехали два человека - мсье Гендро, мой бывший учитель в иркутской гимназии, и его жена. Они недавно поженились и приехали на Ольхон в свой медовый месяц.

Мадам Гендро была высокая тощая женщина с гладко причесанными бесцветными волосами и большими желтыми зубами. Она была учительницей немецкого языка. Короткий толстый Гендро и его неестественно высокая супруга были весьма комичной парой. В своих городских башмаках они выглядели как что-то чужеродное в ольхонском ландшафте.

Они приплыли на пароме с материка, поселились у учителя в Долон Нургуне и собирались вернуться в Иркутск с кораблем, который по расписанию заходил на Ольхон, возвращаясь с рыбных ловель на севере Байкала.

Гендро проводили свой отпуск, собирая разные редкости, они нашли и вскрыли каменные захоронения и взяли из них несколько черепов, стремена и медные монеты в качестве сувениров.

Буряты были очень недовольны осквернением их родовых захоронений. Ситуация отягчалась еще и тем, что на остров пришло известие о начале войны между Германией и Россией. Разве не могли эти осквернители могил, говорящие на диковинном языке, быть шпионами?

На собрании старейшин Долон Нургуна я поручился за них, сказал, что господин Гендро знаком мне лично, что он и его жена верят в иных богов, чем буряты, поэтому совершенно не понимали, что оскверняют могилы. Черепа и предметы были возвращены на свои места, был уплачен небольшой штраф, после чего франко-немецкая пара покинула остров. Шаманы же умилостивили духов умерших жертвенной овцой.

Церемонии жертвоприношений на острове производились в дни рождений, похорон или для умиротворения богов. Самым важным было «жертвоприношение лошади», описанное американским антропологом Джеремией Картином, посетившим остров в 1900 году. Он отмечал, что этот ритуал древних азиатов-кочевников сохранился только на Ольхоне. В мое время ритуал производился редко, и за время пребывания на острове мне довелось видеть его только однажды, причиной послужил приезд епископа Иркутской епархии к язычникам острова Ольхон. Прелат путешествовал в сопровождении священника – бурята-христианина в сутане и с серебряным крестом на шее и русского офицера полиции с нагайкой через плечо.

Место встречи с туземцами было около известного Шаманского леса, у священной пещеры, внутри которой находился продолговатый могильный камень, наполовину засыпанный песком. Послухам, под этим камнем был похоронен главный воин. Буряты, которые верили, что богов тревожить нельзя, избегали рубить лес в священном лесу, а когда им случалось проходить мимо, делали это в полном молчании. Считалось святотатством не только заходить в пещеру, но даже говорить о ней.

Епископ, который хотел показать, что такие суеверия несовместны с христианством, вошел в пещеру и начал совершать церковную службу. Вокруг стояло множество угрюмых бурят (только мужчины), присутствовать на церемонии им приказал полицейский чин, и они пришли изо всех ольхонских улусов против своей воли. После службы епископ произнес небольшую речь, которую переводил священник-бурят. Он сказал, что ничего сверхъестественного в пещере нет и нет никаких духов в лесу и что жертвы животных не угодны христианскому Богу – Богу любви и милосердия. После церемонии епископ пригласил старейшин войти в пещеру. Они не решались. Тогда полицейский чин снял с плеча нагайку и загнал мужчин внутрь. Когда через несколько мгновений они вышли оттуда бледные и дрожащие, епископ сказал: «Ну, теперь вы видите, что в пещере нет ничего таинственного. Будьте хорошими христианами и обещайте не проводить больше жертвоприношений лошадей». Он дал бурятам 25 рублей, большую сумму по тем временам, благословил их и отбыл.

Вскоре после этого буряты созвали большой тайлаган (праздник), на котором была принесена в жертву лошадь. Это была ужасная церемония, животное повалили на землю и несколько мужчин держали его, пока шаман резал лошади грудную клетку, он вынул сердце и поднял его высоко вверх.

В конце августа я пошел договариваться со смотрителем маяка об отправке моих ботанических коллекций и попрощаться с его семьей. Был холодный ветреный день. Паша, как всегда, сидела у края воды со своими горшками и кастрюлями, но не работала. Она сидела и плакала, как ребенок. Ольхон - уединенное место даже для такой деревенской девушки, и она, вероятно, чувствовала себя здесь, как в тюрьме. Маленькая Рива, как обычно, играла. Жена смотрителя была больна, и я не увидел ее. Смотритель был более сдержан, чем обычно, здесь царило чувство одиночества и заброшенности. Лето кончилось, ранее цветущие холмы лежали вокруг потемневшие и сухие. Растения завершили свой цикл и уснули до следующей весны.

Рогатый скот не находил больше корма на холмах, и его отогнали в улусы, люди готовились к зиме.

В Долон Нургуне уныние чувствовалось особенно сильно, когда задувала сарма. Школа стояла фасадом к Малому Морю, ничто не ограждало ее, кроме голого истоптанного откоса, и вся сила ветра обрушивалась на нее. Она не могла противостоять воздушным массам, обрушивающимся на нее снаружи, и содрогалась от ударов ветра, окна издавали монотонное дребезжание, и было видно, как там, в узком проливе, кипела и билась вода. В эти мрачные часы, когда сарма стонала снаружи, жена учителя начинала петь и повторяла снова и снова очень печальную песню о ком-то, похороненном в церковной ограде, куда поселяне приходят каждую весну, когда поля затопляет полая вода, и молятся о душе умершего.

Для меня настало время покинуть остров.

* * *

Весной 1915 года Академия наук предоставила мне возможность снова поехать на Ольхон для изучения почв, растений и экологии. После окончания учебного курса и месячной практики в учебном экспериментальном лесу в начале июля я выехал в Иркутск, а затем на Байкал на остров Ольхон.Летом остров показался мне более приветливым, чем при осеннем расставании. Домик смотрителя маяка казался необитаемым.Бурят, который приехал, чтобы забрать у капитана посылки и письма, помог выгрузить мой багаж.

Я пошел проведать Прокопа. Он сидел перед своей благоустроенной пещерой, чиня рыболовные сети; его жена стирала одежду в деревянной лохани. Он приветствовал меня, а я спросил, что нового на острове. «Много новостей, - сказал он. – В Долон Нургуне новый учитель, на Ольхоне учителя не задерживаются надолго. На маяке тоже новый смотритель, он приехал с материка сегодня. У старого в семье произошли большие беды. Паша забеременела и в октябре отравилась мышьяком и умерла. После этого произошло другое несчастье. Через несколько недель, как раз перед тем, как должен был закрываться маяк на зиму, маленькая Ривка сорвалась с изгороди загона для скота. Ее тело нашли под мостом, оно застряло между скалами».

Жена Прокопа хотела что-то сказать, но Прокоп остановил ее: «Держи язык за зубами, старая сплетница, ты ведь не хочешь накликать беду? Мы ничего не знаем об этом бедствии, вот и все».

Я договорился с Прокопом, что он будет работать со мной снова. Этим летом у него была другая лошадь, лохматое дикое животное, еще недостаточно прирученное, чтобы ходить под седлом или в упряжке. Однако Прокоп разными способами как-то управлял ею и даже приучил есть овес, хлеб и грызть кусочки сахара.Как и прошлым летом, я медленно пошел по тропинке от маяка к Долон Нургуну, травянистые холмы, которые я оставил сухими и пыльными, были в полном цвету снова. Серебряные эдельвейсы (Leontopodium alpinum), которые так ценились и охранялись в Швейцарии, были везде. Скот не ел этот покрытый шерсткой цветок, волоски раздражали нёбо. Пахнущие шоколадом лилии только начали цвести, и их ярко-алый цвет обращал на себя внимание на коричневато-зеленом травяном ковре.

В Долон-Нургуйской школе я нашел нового учителя, его жену и ее сестру, лицо которой было покрыто оспинами. Классная комната была разделена на две половины: в одной жил бородатый топограф среднего возраста, а в другой - его долговязый нервный помощник с беременной женой. У нее был неестественно высокий живот и большие темные глаза, в которых таился испуг.

Я нашел место под лесным пологом, где положил свою постель и папки для растений, затем пошел на берег и искупался.

Семь человек, живущих в школе, договорились питаться вместе, и вначале всех это устраивало, но постепенно напряжение накапливалось и однажды, при неких обстоятельствах, разрешилось бурной ссорой, как это часто случается в маленьких группах людей, вынужденных жить вместе, будь это на корабле, в летнем лагере или на изолированном острове. К счастью, этим летом я не остался в Долон Нургуне; все время я проводил в северной лесистой части Ольхона и лишь время от времени появлялся на травянистых холмах, сбегающих к Малому Морю.

Когда Прокоп и я появились в улусе, где в прошлом году я лечил мальчика, укушенного собакой, все обитатели вышли встречать нас. Старшина произнес краткую речь, в которой благодарил меня за спасение жизни мальчика, и, подняв голову к небесам, сказал: «Мы знаем, это Бог послал тебя к нам». Среди многих выступлений, слышанных мной на разных собраниях, его речь была самой возвышенной. Затем две женщины привели мальчика, круглолицего здорового пятилетнего крепыша; у него остались две отметинки на левой щеке. Мне презентовали бутылку с тарасуном, мешок, набитый шерстью, нерпичью шкуру и бесшовную сумку, сделанную из бычьей мошонки. Я принял только сумку, остальные дары, несмотря на мои протесты, взял для себя Прокоп.

В нашем путешествии на север мы прошли мимо священной пещеры в белой скале, около которой в прошлом году я видел жертвоприношение лошади, и вошли в Шаманский лес. В этом священном месте не рубили деревьев, не пасли овец и рогатый скот. Лес стоял в своей первозданной красоте; между высоких сосен рос пышный подлесок. Аромат, похожий на ладан, напоминал о жилище богов. Растительность в лесу была абсолютно нетронутой, и я собрал здесь множество растений, которых не видел в нижней полупустынной части острова.Пройдя через лес, мы вышли на открытое пространство, к большой бухте Малого Моря, вокруг которой был песок, почти свободный от растительности, только кое-где торчали пучки жесткой травы. Островки песка наступали на лес, образуя дюны 10-футовой высоты, покрытые Даурским рододендроном.

Продвигаться было трудно. Прокоп и я помогали лошадке вытаскивать нашу двухколесную тележку из глубокого песка. Мы решили остановиться, поесть и дать лошади отдохнуть.В протяженных песках я заметил черепки глиняной посуды. Прокоп сказал, что здесь когда-то жили древние люди. Я осмотрелся вокруг и обнаружил в одном месте большое количество керамических обломков. У меня была с собой карманная книга исследователя. Там было сказано, что если вы нашли большое количество черепков глиняной посуды в одном месте, то есть вероятность составить из них целый сосуд. Книга рекомендовала завернуть отдельно каждый обломок в мягкую бумагу и затем все сложить в один пакет. Я последовал инструкции и собрал черепки, на краях некоторых из них я заметил орнамент. Позднее я отдал свою находку в Археологический музей АН, где черепки склеили. И в результате получили большую изящную вазу. Так как я вынужден был покинуть Петроград в спешке, я так и не узнал, кто изготовил эту вазу и сколько времени она пробыла на Ольхоне.

Наконец мы достигли северо-восточной оконечности острова - безлесное, ветреное и скалистое место. Здесь мы обнаружили улус, где пополнили наши запасы баранины и тюленьего мяса и где купили свежую рыбу для жаренья целиком на длинных гибких прутьях. Мы оставались здесь больше недели. У меня были с собой краски и кисти, и в любой благоприятный момент я писал маслом старые юрты, перевернутые лодки на песчаном берегу или сосны в лесу. Скалистый берег на оконечности острова был очень похож на берег Mendocino в Калифорнии. Это было особенно подходящее для эскизов место. Я писал красками каждый день, и каждый день рядом со мной оказывалась неожиданная компаньонка. Это была бурятка-пастушка, очевидно, из бедной семьи. На ней всегда была одна и та же одежда, состоящая только из штанов и куртки из овчины. Я садился и писал красками, а она вязала, наблюдая за моим художеством, и непрерывно болтала. Она посещала Дулун-Нургунскую школу и немного говорила по-русски, игнорируя сложные русские склонения и союзы. Она была очаровательной девушкой; ее имя было Сэсэг, что означало цветок. Кажется, она была очень юной. Несмотря на ее грубую одежду, я не мог не заметить ее своеобразной грации. Утра на этом отдаленном конце Ольхона были ветреными и холодными; Сэсэг куталась в свою меховую куртку, но по мере того как разгорался день, сбрасывала куртку так же небрежно, как молодая элегантная леди сбрасывает перчатки, она оставляла ее висеть на плечах и продолжала рассказывать свои простые истории. Ее кожа была темной и загорелой, а груди напоминали два апельсина. У меня было ощущение, что я созерцаю знаменитую статуэтку, выкопанную из земли и, возможно, нуждающуюся в заботливой очистке для выявления чистой красоты ее формы.

Никаких происшествий не произошло, пока я собирал растения и описывал экологию ольхонских лесов. Я попробовал совершить экскурсию на вершину горы Ижимей, чтобы увидеть собственными глазами прикованного цепями гигантского медведя, как об этом говорилось в бурятской легенде. Но планы мои не осуществились. Однажды мы начали восхождение, но заблудились в лесу на склоне горы, и Прокоп решительно отказался повторить попытку; я еще раз попытался приблизиться к богатому Ижимею со стороны моря на лодке с крошечным подвесным мотором. Лодка принадлежала туристу из Иркутска, который взял меня на прогулку вокруг Ольхона. Около Ижимея начался шторм, который не позволил нам пристать к скалистому берегу байкальской стороны острова.

Никто из бурят не хотел идти со мной, всякий говорил, что моя попытка взобраться на священную гору грозит гибелью потому, что Ихэ-Далай-Бурхан не разрешает ходить туда. Прокоп тоже отказывался идти, а одному идти мне не хотелось.

Позже, в США, я поднимался на множество разных пиков ивсегда следовал правилу Лесной службы: не ходить одному в отдаленные места.69

В лесах Ольхона, в глубоких тесных ущельях, ведущих к озеру, было более безлюдно, чем в луговой части острова. Только однажды в глубине леса, где маленькие родники образовали миниатюрное озерко, мы почувствовали запах и увидели синий ароматный дымок, поднимавшийся в небо. На лужайке стояла примитивная печь из каменных обломков, слепленных глиной, предназначенная для выгонки дегтя из сосновой древесины. Печь топилась щепками и обрубками пней. Ее зажигали, закрывали плоскими камнями и замазывали глиной, смешанной с навозом. Из отверстия в нижней части печи, по деревянному желобу, в старый черный от смолы бочонок медленно текла вязкая ароматная смола. Ее использовали для смазывания осей в повозках, а также при лечении разных заболеваний. Такого рода перегонная печь была известна с давних пор. В Европе деготь перегоняли таким же способом с незапамятных времен. Я видел такие простые печи в сосновых лесах многих частей света.

В это лето я покинул Ольхон раньше, чем в прошлом году. Погода становилась холодной, и все чаще задувала сарма.

Об авторе: Николай Константинович Тихомиров (N.T. Mirov) родился в 1893 году в Иркутске. Отец его, уроженец Поволжья, был православным священником и преподавал в разных иркутских школах, мать - коренная иркутянка - происходила из богатой купеческой семьи Козьминых.

Окончив иркутскую гимназию, Тихомиров уехал в Санкт-Петербург, где поступил в Петербургскую лесотехническую академию. В Первую мировую войну он был призван в армию и принимал участие в боях в качестве морского офицера. После революции, не желая принимать сторону ни белых, ни красных, Тихомиров эмигрировал сначала в Харбин, а затем в Соединенные Штаты Америки. Там, занимаясь научной работой, он стал крупным ученым, специалистом по лесам.

В 70-х годах прошлого века Н.К. Тихомиров написал книгу о своей жизни - «Дорога, которую я прошел» («The Road I Came:The Memoirs of a Russian American Forester» /Kingston; Ontario,1978/), в которой подробно описал всю свою богатую событиями жизнь.

Два лета (1914 и 1915 гг.) Тихомиров провел на Ольхоне, где занимался изучением флоры острова. Перевод глав, посвященных описанию его жизни на Ольхоне в начале ХХ века, мы предлагаем читателю.

Публикация и перевод с английского языка Э.Г. Павлюченковой.